Глава 18. "Караян". Гастроли в Москве Миланского театра Ла Скала проходили с 5 по 28 сентября 1964 года. Спектакли были великолепны, пели итальянцы замечательно. И зрители и мы, артисты, были буквально на седьмом небе. Мы наслаждались прекрасным искусством. Были и курьезные случаи. В "Севильском цирюльнике" Николай Гяуров, исполнявший роль Базилио, со словами "вот такие аргументы", показал вместо воображаемого пистолета некий непристойный жест рукой, смысл которого был очень понятен москвичам ибо по-русски означал совершенно определенную вещь, которую я не берусь здесь описывать. Зал буквально взвыл ни то от удивления, ни то от восторга, потому что в то время это была вольность немыслимая на подмостках Большого театра. И вот наконец прилетел знаменитый дирижер Герберт фон Караян дирижировать "Богемой" и "Реквием" Верди. Когда он появился, зал буквально взорвался от аплодисментов, но дирижер вдруг повернулся и ушел. Все зашушукались, оказалось он потребовал, чтобы убрали микрофоны, записывающие спектакль и выключили вентилятор. И вот через несколько минут началось волшебное искусство. Такое прочтение "Богемы" мы даже не могли себе представить. Дирижер выявлял такие музыкальные фразы, которые раньше просто терялись в общей оркестровке. В антракте мы побежали за кулисы, чтобы "поглазеть" на Караяна, когда он будет проходить в свою дирижерскую комнату. Мы, солисты Большого, заполнили весь коридор. Я стояла на "ципочках" стараясь сквозь толпу наших солистов разглядеть великого дирижера. И вот появился Караян, сопровождаемый своим секретарем, высоким седым господином, который пытался накинуть на плечи маэстро пальто.

Тогда это меня очень удивило, так как не смотря на сентябрь все еще стояли жаркие дни. Это позднее я узнала что такое бояться сквозняков. Мы робко обступили Караяна и довольно громко кричали "браво". Он шел мимо нас с усталой улыбкой на худощавом лице, прядь седеющих волос ниспадала на высокий, покрытый капельками пота лоб. ( В Большом театре не было кондиционера воздуха, и после того, как выключили вентилятор, в зале стояла температура финской бани.)

Взляд его рассеяно скользил по нашим лицам, и вдруг Караян остановился глядя прямо мне в глаза. Он поднял палец, и как из под земли появился переводчик, и Караян меня спросил: -- Вы певица? Совершенно замороженными губами я произнесла -- "да", тупо смотря на великого дирижера, совершенно не понимая, почему он спросил именно меня. Состояние неловкости и счастья охватило мое сердце. --" Я хочу вас послушать,--сказал Караян. --Уточните с моим секретарем время, но я думаю, что завтра утром будет возможно. Секретарь посмотрев в свой блокнот сказал, чтобы завтра в десять утра я была у маэстро Караяна. Все вокруг удивленно шумели: почему это именно на меня обратил своё внимание великий дирижер, и что во мне такого потрясающего?

Я стояла в полуобморочном состоянии от удивления, счастья и страшного утомления ( ведь мы каждый вечер простаивали на ногах в тесноте лож слушая итальянскую оперу. Но все же я была, как на крыльях! Я знала, что если мой голос понравится самому Караяну, то в моей жизни может произойти что-то очень важное. Для меня может открыться вся планета.

И это предчувствие делало меня совершенно пьяной от счастья. Это был просто удивительный случай, что в такой большой толпе, Караян обратил внимание и заинтересовался именно мной. Как не странно, но такое случилось со мной уже второй раз в жизни.

Еще в юности, в Ленинграде, в музыкальном училище, где я проучилась всего один год, отмечали какой-то юбилей. Были отобраны пятнадцать студентов, чтобы приветствовать бывшую студентку этого училища, знаменитую, замечательную певицу, гордость Кировского оперного театра и всей страны -- Софью Петровну Преображенскую. Когда мы подносили ей букеты цветов, ее взгляд остановился на мне. И она спросила, какой у меня голос, ни меццо ли? И когда я ответила --"да, меццо", -- то она звонко рассмеявшись сказала: -- " Ну ни в бровь , а прямо в глаз! Приходите ко мне завтра, я хочу вас послушать".

Когда назавтра я, вся объятая трепетом, постучала в высокую дверь, ее открыла приветливая пожилая женщина. И вот, через длинную прихожую, меня ввели в великолепную, просторную гостинную, куда через высокие венецианские окна входило лучезарное утро, лаская золотыми лучами огромный белый рояль. Все в этой светлой комнате было сделано элегантно, с утонченным вкусом и любовью к эстетике. И вдруг с громким лаем ворвалась огромная немецкая овчарка, ее берюзовые глаза горели как у волка. Подбежав ко мне она поднялась во весь свой рост и положила мне на плечи свои тяжелые лапы. Я заледенела от парализующего страха, но, слава богу, в этот момент вошла Софья Петровна и овчарка тут же спокойно уселась у моих ног. Я же была в состоянии шока, так что не помню как уже я там пела арию Далилы.

Но когда я закончила петь, Софья Петровна восторженно воскликнула, что голос у меня "без дураков", абсолютно великолепный, и что она лично будет со мной заниматься, пока не сделает из меня прекрасную певицу. Софья Петровна в то время уже не пела в Кировском театре и не преподавала в консерватории, потому что она страдала заболеванием вен, (у нее был тромбофлибит) и на ногах появлялись кроваточащие раны, ей трудно было ходить. Поэтому она занималась со мной вокалом у себя дома. Даже когда я уже училась в консерватории у профессора Кича (старого друга Преображенской), я все еще, каждую неделю, ходила к Софьи Петровне работать над репертуаром. А она иногда приходила на мои консерваторские спектакли и всегда перед моим выходом на сцену повторяла: -- Рената, незабудь "собирать" верхние ноты, думай о маленькой букве". О, Боже! -- это было самое счастливое время моей студенческой жизни. Софья Петровна имела великолепный голос и была непревзойденная "Орлеанская Дева". Преображенская была не только большой музыкант, но и человек с большой буквы! Она наотрез отказывалась брать с меня деньги за обучение. И я очень сожалею, что постеснялась спросить ее, почему тогда в училище она обратила внимание именно на меня. Все эти воспоминания нахлынули на меня, когда после "Богемы", я вся восторженная, и счастливая предстоящей встречей с Караяном, вышла из Большого театра.

Стоял теплый, чудесный осенний вечер. От фанарей напоминающих распустившиеся тюльпаны, сквозь сверкающие капельки моросящего дождика, как блестящие росинки, струился нежный свет. Начавшая желтеть листва деревьев наполняла воздух душистым ароматом. Влажный, легкий ветерок, приятно освежая, ласкал мое разгоряченное лицо. Все вокруг улыбалось мне.

И вдруг меня нагнал переводчик Караяна и спросил не позволю ли я ему немного себя проводить? Мы мило болтали о только что услышанном спектакле, и он, между прочим спросил, действительно ли я собираюсь завтра петь для Караяна? -- Конечно! --сказала я радостно. --Это ведь такая честь, что сам Караян захотел услышать мой голос. Такое счастье может выпасть только один раз в жизни и то не каждому. --"Не советую", сказал он мне. "Если вы даже понравитесь Караяну и он пригласит вас на гастроли, то все равно вас никуда не пустят, а из Большого театра вас тут же выгонят. Так что серьезно подумайте. Вы ведь только начинаете свою карьеру в Большом". Видно глаза у меня были совершенно оторопевшие и ничего не понимающие, потому что он добавил: --"понимаете ли, я не итальянский переводчик, а советский. Я сотрудник Комитета Государственной безопасности, и пока предупреждаю вас чисто по дружески. Но если завтра вы пойдете к Караяну, я вас уверяю, что у вас будет сломана вся жизнь".

Он поклонился и исчез в толпе.

А я всю ночь бродила по опустевшим московским улицам.

Сердце мое разрывалось на части, душа моя в отчаянии беззвучно кричала от боли.

И я все плакала, плакала и плакала навзрыд.

Но Москва, как говорит русская пословица, слезам не верит!

Через несколько дней Караян дирижировал "Реквием" Верди, и после выступления у его двери стояла толпа артистов и он подписывал афтографы. Я протиснулась ближе и хотела извиниться перед ним за то, что не смогла прийти к нему на прослушивание, но Караян увидев меня, гневно сказал "Баста" и захлопнул передо мной дверь. Всем было известно, что все певцы мира добивались попасть к великому Караяну, но это было невозможно, так как он практически обычно никого не слушал. А тут он, великий знаменитый дирижер Герберт фон Караян, сам лично захотел меня послушать, меня еще никому не известную, начинающую певицу. А я...не явилась к нему на прослушивание. Можете себе представить, как он должен был быть возмущен моим поступком? Человек одаренный, самим Богом, недюжинным талантом, который с детства был избалован фартуной, жизнью, славой. Его секретарю мне тоже было трудно объяснить, что я не идиотка и не забыла о приглашении Караяна, но дело в том, что рядом с секретарем Караяна постоянно присутствовал мой "благодетель" --переводчик из КГБ.

Через несколько дней театр давал банкет в честь артистов из Италии. С нас со всех собрали по пять рублей на закуски и напитки (абсолютно не достаточная сумма для такого количества людей). И было любопытно наблюдать за повидением некоторых "звезд" Большого театра. В разгар веселья, когда уже все было выпито и съедено, в зал вошли две наши "примадоны". Одна из них, прикинувшись якобы запьяневшей, тут же уселась на колени, ни к кому-нибудь, а к директору Ла Скала сеньору Антонио Гирингелли, и с остервенением набросилась его тискать, обнимать и целовать. И этот "водевиль" продолжался, довольно таки долго, при солнечном свете осеннего дня. Пока наконец итальянские артисты не стали умолять, одного из наших солистов, Масленникова, оторвать агрессивную певицу от директора Ла Скала, а то возбужденный старик может получить инфаркт. На другой день вся труппа, включая даже парторга, возмущалась вызывающе позорным поведением певицы растачавшей свои ласки, при всем честном народе "отцу" итальянской оперы. Но этой певице нечего было бояться, ведь она, с самим Брежневым ходила в приятелях. Так что она победоносно смеялась всем в лицо, потому что ее эротический трюк принес желанный результат. Гирингелли дал таки ей спеть один спектакль в Ла Скала: партию Лиу в "Турандот" И в данном случае Комитет Государственной Безопасности не протестовал!!!

Фотография московского зверинца.