Глава 5. Но сначала о Ленинграде. Как каждая девочка, приехавшая в этот замечательный город, я кое-что о нем знала, многое читала, но все это были книжные знания. Ну, я знала, что это город Петра, построенный на костях запорожцев, город Петропавловской крепости, где томились перед казнью декабристы, где едва не казнили Достоевского, город, где творил выкупленный из крепостничества русскими интеллигентами великий Тарас Шевченко, где в Мариинском театре пел и сочинял музыку другой крепостной артист, Гулак-Артемовский, выкупленный композитором Глинкой. С другой стороны, для меня это был город романтических героев Достоевского, город Пушкина и Лермонтова, северная Венеция, украшенная великими зодчими прошлого, город малых и больших мостов с милыми названиями вроде "Поцелуев мост". Мосты, разводящиеся над Невой, белые ночи... Бродя с посиневшим от холода носом по осеннему Ленинграду, я все не могла понять, как это Достоевский ухитрялся находить романтику в этом промозглом, моросящем холоде. А потом наступило бабье лето, этакая холодящая теплынь, и мне стало хорошо. Однажды в трамвае, проезжая мимо Летнего сада, я увидела снег, тихо опускающийся на золото листвы. Это было так красиво, что я не выдержала и на весь трамвай крикнула: "Люди, посмотрите что вас окружает, сбросьте ваши заботы, порадуйтесь немного!" Все пассажиры, такие уставшие, угрюмые, озабоченные, полусонные, смотрели на меня, как на идиотку. Я, вероятно, именно так и выглядела в этот момент. А потом кто-то сказал: -А ведь верно, первый снег! И кто-то засмеялся, все оживились, стало тепло. --Ты ведь не из Питера, дочка?--спрашивал кто-то.--И старушка, вздохнув, сказала, как бы про себя: --Да, люди очень изменились со времен блокады... И я сразу вспомнила, как во время эвакуации одному из офицеров папиной части удалось вывести из блокадного Ленинграда свою жену. На эту женщину было страшно смотреть. Она была живым скелетом и воспаленно всматривалась красными потухшими глазами в людей и животных. Рассказывали, что ее дети и родители умерли в Ленинграде от голода, и она прятала их трупы в квартире, чтобы получать по их карточкам кусочки хлеба. Ленинград--город смерти. Сначала, после революции, была уничтожена старая интеллигенция. Потом, во время кировщины, добили и доарестовали оставшихся. Потом была блокада, когда вымерли почти все. А теперь по нему ходили мы, оставшиеся и приехавшие. Город страшной судьбы. Кондуктор пропел название остановки, и я вышла у Консерватории. Что за прекрасное здание! А трамвай, гремя и постукивая, унес с собой те ужасные воспоминания. И я была этому рада.

В ожидании отдельной квартиры мы жили в доме с коридорной системой, где жило еще 30 семей. В конце коридора была кухня--одна на всех. Старуха Арамовна, мать офицера из Армении, ставила жарить что-то чудовищно пахучее, уходила к себе в комнату в конце коридора и забывала про сковородку. По кухне стлался едкий дым, все чихали и чертыхались, начинался обычный коммунальный скандал. Арамовна выходила из комнаты и надменно говорила: --Не нравится--не нюхайте, а мой сын любит хорошо прожаренное! Самое тяжелое было по утрам, когда в туалет выстраивалась длинная очередь соседей, переминавшихся с ноги на ногу. Все эти неудобства страшно раздражали маму, которая ужасно сожалела, что пришлось уехать из Киева, где у нас была отдельная квартира. Но я была так поглащена жизнью в новом городе и занятиями музыкой и пением с великолепнейшей певицей Софией Преображенской что быт меня совсем не занимал. Но Сергей приходил домой такой замученный и не мог спать. И я решила снять для нас другую квартиру. Для этого надо было бегать на Малков переулок, где был черный рынок квартир. Снять квартиру-- вещь тяжелая, и мне пришлось месяц провести на этом черном рынке. Там было множество охотников за квартирами, особенно среди моряков, курсантов и военнослужащих. И один из них глаз с меня не сводил. И мы почти месяц встречались с ним на этом месте и стали товарищами по несчастью. Он оказался моряком, лейтенантом, заканчивающим Военно-морскую Академию. Ему было года23-24. Он был прирожденный моряк, и форма на нем сидела, как влитая. От него веяло ветром дальних рейдов, уверенностью, мужеством, романтикой странствий. Звали его Владимир. Киевлянин, как бы сошедший со страниц Александра Грина. Мне нравилось его море, а он влюбился в мою музыку. После тщетных поисков квартиры на Малковом рынке он провожал меня домой, и мы всегда шли пешком. В тот год стояла снежная зима. В Ленинграде всегда что-то валит тебе на голову, а солнце делает вам одолжение только тридцать дней в году. Вот мы и бродили, похожие на снежных баб, совершенно запорошенные вьюгой. Лоси в парке принимали нас за что-то другое и ели прямо с наших рук.

И Володя рассказывал и рассказывал о парусниках, о празднике Нептуна на экваторе, о суровой морской службе и дружбе. И я так увлеклась, что захотела поступить в морскую школу медиков. Но меня туда не приняли. Потому, что у меня обнаружили туберкулез легких. И тут я увидела, что наши отношения приплыли к опасным и запретным берегам. Володя был влюблен. Он кончал Академию и должен был уехать по назначению в Заполярье. И он просил меня уехать сним. И скажу прямо, мне было жаль его терять. Но я была больна. Каждый день, утром и вечером, я ездила на уколы в тубдиспансер. И у меня была дочь, которую я не могла отнять у отца. Я готовилась поступить в Консерваторию. И, наверное, я не понастоящему любила этого славного моряка, я скорее любила в нем свою мечту о Летучем Голландце, о романтике моря,навеянной поэзией Лермонтова: "Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой... А он мятежный просит бури, Как будто в бурях есть покой!" Но когда он все-таки уехал в свое Заполярье, а по радио передавали популярную тогда песню "Ветка рябины стучится в окно, капля дождя на стекле, ты в Заполярье уехал давно..." --сердце мое сжималось и плакало, будто я потеряла что-то очень дорогое в жизни.

Глава 2. Потом папу перебросили на Западную Украину, а мама поехала лечиться в Крым. Нас было трое детей, шел 1941 год. Нас отвезли к бабушке в Луганск, на Украину. Бабушка была депутатом горсовета в этом городе. Стояло лето. В просторном бабушкином доме вкусно пахло чем-то домашним, печеным, в окна заглядывала спелая вишня, дед учил ная ловить рыбу и наблюдать за муравьями и пчелами. Мирное, славное, неповторимое, безмятежное детство. И только одно предчуствие у взрослых: будет война. Неожиданно объявили о полном солнечном затмении. И действительно, на несколько минут, показавшихся вечностью, день превратился в ночь завыли собаки, заржали кони. И взрослые шептались: ой, не к добру это, будет война.

И она пришла. Она ворвалась как вор в мир моего детства.