И она пришла. Она ворвалась как вор в мир моего детства. Папина часть сразу же приняла на себя первый удар немецких войск. Мама, никак не могла пробиться к нам в Луганск, потому что была объявлена мобилизация, и поезда были забиты мужчинами, спешившие в свои воинские части. Мама в конце концов тайком пробралась в вагон и заперлась в туалете. Только так она сумела приехать к детям в Луганск. Армия откатывалась назад. Люди шептались, что не хватает командного состава, расстрелянного Сталиным во время Большой чистки. Через город проходили оборванные, измученные красноармейцы, и женщины плакали и крестили их на дорогу. В сентябре немцы подошли к Луганску. Надо было спасаться. Мама затолкнула нас в какой-то поезд, битком набитый беженцами. Но не прошло и часа как поезд наш остановился на маленькой станции: дальше ехать было некуда все составы шли в одном направлении--к фронту. Станция была маленькая, она не могла вместить всех бежавших с линии фронта, поэтому дети, женщины и старики облепили этот маленький вокзал и место вокруг него и теснились там несколько недель. Ночами шел снег. Мама все бегала к эшелонам, уходящим на восток и увозящим в глубь страны станки и оборудование. Она просила взять нас с собой, чтобы дети не умерли на станции от холода и голода. Эшелоны сопровождали сытые партийные комиссары и еще какие-то странные молодые мужчины со своими семьями, которые везли с собой поросят, кур и всякую живность. Они и слышать не хотели маму, пока один раненный, возвращающийся на фронт лейтенант весь в кровавых бинтах, не навел на них автомат и не пригрозил, что перестреляет "паразитов сей секунд, если не возьмут с собой семью боевого командира!" Эшелон бомбили. Мы ехали на открытой товарной платформе и мне всё казалось, что это страшный нелепый сон, что я смотрю на себя чужими глазами, из какого-то другого мира. На этой платформе, голодные и холодные, завернувшись в брезент, закрывающий военное оборудование, мы гнали в Сибирь, останавливаясь только для того, чтобы пропустить эшелоны, идущие на фронт. Мы кашляли до рвоты, с ужасом смотря на пикирующие немецкие самолеты, на бомбы и огонь. Дождь сменялся снегом, и лишь поезд останавливался, мы с мамой бежали к полю, чтобы выкопать несколько промерзших картофелин или луковиц. И дикий страх сжимал сердце: сейчас поезд тронется и увезет от нас малышек, моих младших брата и сестру. Но вскоре и этой картошки и лука не стало: мороз сковал землю. И я не знаю, как мы тогда выжили. Эшелон шел в Красноярск целый месяц! За пять дней до прибытия начальник эшелона сжалился над нами и перевел нас в закрытый вагон, где была печка. Нас била горячка, мы были совсем больные. Но никто в Красноярске не захотел брать на квартиру мать с больными детьми, и мы поехали дальше, в тайгу. И здесь на краю маленького городка мама отыскала лачугу, в которой никто не хотел жить: люди думали, что в ней живут духи.

Снежные бури в Сибири часто засыпают дома снегом так, что даже труб не видно. Когда ветер воет в тайге, как в фильмах ужасов, а ты сидишь в засыпанном снежной вьюгой бревенчатом домике на самом краю станции Иланск в Сибири, то можно натерпеться страху. Сегодня, оглядываясь назад взрослым взглядом, я думаю, что строители нашей избы заложили в стены пустые бутылки, которые при порывах ветра вздыхали, шипели, стонали и выли. На чердаке хлопали двери, а по потолку кто-то тяжело ходил. Когда мама дежурила в госпитале, я никак не могла уснуть ночью, потому что сквозь ставни в комнату проникал лунный свет, казавшийся прозрачным духом. Мама проверила весь дом, от погреба до чердака, и нашла в погребе ядовитые грибы. Она их уничтожила, и с тех пор я избавилась от галлюцинаций. А с вздыхающим и воющим домиком мы свыклись, как свыкаются со всем. Человек ко всему привыкает. Только быстрее взрослеет.

Воду мы брали из колодца. Ведро было приделано к цепи, прикрученной к бревну с ручкой. Колодец был глубокий, а ведро тяжелое и большое, а я была совсем маленькая. Самым трудным было перелить наполненное ведро в другое ведро, которое я должна была отнести домой: руки были отмороженные и прилипали к ледяной к ледяной ручке и ведру, вода разливалась и тут же замерзала, ноги скользили. Осенью все дети рыскали по колхозным полям, собирая оставшуюся после снятия урожая случайную морковь и картошку. Детей было много, а картошки мало. Правда, были еще сжатые поля с пшеницей, где можно было найти колоски. Но если детей ловили за этим занятием, то родителей сажали в тюрьму за "хищение социалистической собственности", поэтому мы собирали колоски, умирая от страха. И я, принеся за пазухой колоски, варила всем нам суп в печи.

Зима в Сибири ужасная. Мама работала в госпитале, переполненном раненными. Она обменяла обручаньное кольцо на какую-то одежду, чтобы не умереть от холода, Мы жили на хлебные карточки. Нам выдавали 400 грамм на человека. Чтобы получить хлеб и накормить сестру и брата, я занимала очередь в три утра в магазине, который открывался в восемь утра. И часто я приходила домой вся в слезах так как хлеб кончался передо мной. Я могла терпеть, но сестренка моя, двухлетняя не могла терпеть голода. И объяснить ей, почему сегодня не будет хлеба, было невозможно. И смотреть на нее тоже нельзя было без слез: она превратилась в маленькую сморщенную старушку с распухшим от голода животиком. Весна и лето переносились легче, так как в тайге можно было найти дикий чеснок, ягоды и грибы, но нам все равно мало доставалось, потому что голодных было много. Мы были живыми скелетами, а опять надвигалась зима. Брат и сестра часто не спали ночами, все просили хлеба. Я отдавала им свою корку хлеба и шла на двор есть снег. Я была сильная и не плакала. Я тогда разучилась плакать. И вдруг пришла весточка от отца и маленькая посылка. Отец разыскал нас с фронта. В посылке была его гимнастерка, телогрейка, нижнее белье и шапка. Он знал, что мы замерзаем и прислал нам все это. Как мама плакала, как все тряслись от радости! Теплая фронтовая ушанка отца, пахнущая его потом. Мы нюхали и плакали. И я тоже. Зима снова выдалась лютая. Соседский мальчик, лет шестнадцати, работал на железной дороге. Он носил прорезиненные тапочки и фланелевый костюмчик и все просил военных забрать его с собой на фронт. Он говорил, что лучше умереть там, чем здесь. Он был синий и насквозь промерзший. Военные взяли его с собой, "сжалились" над ним. Через месяц его убили на фронте. К нам подселили солдата, который готовил обеды для шести офицеров, выздоравливающих после госпиталя. Это была настоящая пытка. В печи варился обед и по избе разносился запах, от которого мутится голова, а трое детей стоят рядом и не просят ничего, только слезы сами текут по их лицам, да глаза восспалены от недоедания. Повар-солдат не выдержал, и стал пересаливать еду. Офицеры давились и проклинали незадачливого повара. Доедать до конца они не могли, и солдат, улыбаясь, отдавал оставшуюся еду нам. Ах, как мы ели! Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Но это продолжалось всего две недели, потому что офицеры, подлечившись уехали на фронт.

Мама заболела гипатитом и воспалением брюшины. Я хожу с санками в лес и собираю дрова. Хочется сесть под дерево и уснуть под звуки снежной метели, но мысль о том, что все умрут,если я не принесу дров, тянет меня и мои санки к дому. Но все равно--мы умирали. Дети были спокойны, мама тоже, нам уже было все равно. Мы умирали. Открылась дверь. На пороге стоял наш израненный, но живой отец. Он бросил нас на подводу и увез в Бурят-Монголию, где переформировывалась его искалеченная часть. И мы ожили, потому что в доме появилась еда. И отец смотрел на нас плачущими глазами и не говорил не слова. Что он думал? Как мог он воевать, зная, как мы тут живем? Через три месяца отец вместе со своей частью вернулся на фронт, а мы поехали в Луганск, дважды переходивший из рук в руки, разрушенный и опустевший.

Дом был пустой. Дедушку эвакуировали вместе с военным заводом, а бабушка депутат городского совета, до последней минуты, до самого захвата города немцами, осталась там, снабжая отступающие войска оставшимся провиантом. Но бабушки тоже не было. За то, что она распорядилась выдать хлеб без карточек раненным и голодным красноармейцам, ее судили и посадили в тюрьму на пять лет. И мы стали жить заново. В городе появились раненные. У нас в доме поселили полковника с ординарцем, совсем молоденьким, насмерть запуганным войной и тем, что он на ней увидел. И когда пришло время отправляться назад, в действующую армию, этот мальчик прострелил себе ногу. Его как дезертира расстреляли. Другой мальчишка, с другой стороны фронта, итальянец, тоже не хотел воевать, и сердобольные жители Луганска, полюбившие его за добрый нрав и неаполетанские песни, которые он распевал с утра до вечера, обещали его спрятать и сберечь. Русские солдаты тебя не тронут, говорили они. Когда советская армия измученная и истощенная боями, второй раз отбила Луганск, этого итальянского мальчишку тут же расстреляли. Некогда и некому было разбираться--вокруг шли бои. Торжествовала костлявая с косой, плотоядно улыбаясь, пожинала свои труды.

И наконец война кончилась.